УБИТЬ КРОЛИКА
[…передо мной сидит бледный мальчик с очень взрослыми глазами…]
1.
…Помню, как этот кубик попался мне в руку - деревянный большой кубик, он едва помещался на моей ладони, грани его были раскрашены красным и зелёным, а на углах краска облупилась.
Ванечка стоял в нескольких шагах от меня и смеялся; в кулаке он сжимал волосы блондинистой облезлой куклы, которую только что забрал у меня с криком: "Девчонка, плакса, кролик!!!"
Рядом плакала Лариса - мы играли в дочки-матери, и кукла - её так по-глупому звали - Зюзя - кукла Зюзя была нашей дочкой, и я отводил её в детский садик, как и подобает примерному отцу (как делал и мой отец очень давно, хотя на самом деле - пару месяцев назад).
читать дальше- Кролик - девчонка! Кролик - сопля! - Ванечка кривлялся; на губах у него блестели прозрачные пузырьки слюны. И я до сих пор помню его глаза - дерзкие блекло-голубые глаза, в которых плескалось чувство превосходства и сознание своей силы… И помню влажную русую чёлочку, прилипшую ко лбу.
"Кролик! Сопля!"
…Я почувствовал, что в носу у меня засвербело, я стал хуже видеть и Ванечку, и несчастную куклу Зюзю у него в руках.
- Смотрите! Он ревёт! - прыснул Ванечка. Моя жена Лариса поднялась и, не глядя на меня, подала мне деревянный кубик. Красный с зелёным.
Слёзы мешали прицелиться. Я бросил кубик наугад, но со всей ненавистью (которой было невыносимо тесно в моей маленькой душе). И только тогда действительно разревелся, хотя реветь, вообще-то, полагалось не мне, а Ванечке.
Кубик рассёк ему кожу над левым глазом. Хлынула кровь.
Ваничкина рука разжалась, Зюзя упала на пол и лежала там в задравшейся юбчонке. Лариса тут же подхватила её на руки. А Ванечка как-то странно застонал и осел.
Тут подскочила Сима Михайловна, наша воспитательница. Ванечку усадили на стул. Суета медсестры… запах йода… Мой поверженный враг почему-то не плакал, он сидел серьёзный и бледный, только охал, потому что йод печётся; и его дерзкие глаза то и дело останавливались на мне.
- Накажут тебя! - шепнула мне Лариса, прижимая Зюзю к груди. Я согласился и горестно шмыгнул носом.

Мне, конечно, сказали стоять в углу до вечера. Я стоял, и меня трясло. Казалось, что подгибающиеся ноги вот-вот откажут. Я ухватился за стенку, чтобы не упасть. За спиной у меня продолжались игры, даже Ванечка оклемался и стал сверхзвуковым самолётом. А Лариса тихо подошла и сказала:
- Зюзю ты спас, но всё равно - папы не плачут. Я с тобой развожусь.
Я оцепенел.

Сливаясь воедино, голоса и смех кружатся у меня перед глазами - яркими пятнами, тошнотворно, больно - словно я стою в центре ярмарочной карусели, а лошадки в яблоках и львы с облупленными гривами несутся и несутся мимо раз за разом… Обо мне забыли. Лариса нашла для куклы нового папу - женщины в этом возрасте так непостоянны! - и вот Ванечка, расчесав синтетические всклокоченные волосы Зюзи, ведёт мою девочку в детский садик, как и подобает примерному отцу… И снова смазываются звуки, и мелькают львы, похожие на лошадей… Львы в яблоках и кони с облупленными оранжевыми гривами; и тогда я перестаю быть…

…Я очнулся от резкого запаха мочи и первым делом подумал: наверное, Ванечка пописал на меня, чтобы унизить ещё сильнее…
На глазах моих высохли слёзы, ресницы казались пластмассовыми, и было горько во рту.
Нет, это не Ванечка. Сима Михайловна, склонившись, держала у моего лица флакон, из которого нестерпимо несло аммиаком.
- Всё в порядке, Алёшенька? - медовым голосом спросила она. Я не отвечал. Меня сильно тошнило.
- С ним всё хорошо, - сказала Сима Михайловна кому-то, кто стоял сзади. И я снова подумал: может, Ванечка? Или Лариса с Зюзей на руках - она протянет дочь мне, умирающему герою, чтобы я попрощался с нею, и потом, много лет спустя, совсем большая Зюзя будет гордиться своим папой… Но потом я подумал ещё немножко. Нет, павшие герои не нюхают то, что пахнет, как моча, и у павших героев не застывают на щеках тонкой зеленоватой плёнкой размазанные сопли…
За спиной Симы Михайловны стоял мой отец. Мой, бросивший меня и маму, отец.
Сима Михайловна отступила в сторонку и исчезла. Остался я, лежащий на скамье в раздевалке, и надо мною - отец. Он неестественно рассмеялся.
- На кого ты похож, сын?!
Слово резануло слух. Какой я тебе сын, если мама сказала, что ты меня бросил? Можно бросить бумажку от конфеты, можно бросить варежки на пол, когда приходишь домой и раздеваешься; а человека бросать нельзя!
- Всё хорошо, - пробормотал я, удивляясь, почему не слушается голос.
- Я вижу! - отец сердился, я сразу это понял. - Что ты натворил? Что здесь, блин, происходит?!
- Ваш Кролик бросил в Ванечку кубик, - объяснила Лариса, чей шкафчик был через три от моего.
- Не вмешивайся в чужой разговор! - одёрнула её бабушка. - Одевайся молча.
- Но, ба! - горячо возразила Лариса. - Кролик правда-правда бросил в Ваню кубик. У Вани даже кровь шла! А потом Кролик упал, - девочка нахмурилась, вспоминая новое слово, - упал в обморок, и все его из обморока доставали: и Сима Михайловна, и нянечка, и ещё тётя Женя из кухни прибежала…
- Замолчи!
Снова появилась воспитательница, она тревожно глядела на моего отца и говорила:
- Я Вам советую сводить Алёшеньку в психоневрологический диспансер, показать специалистам. Мальчик очень нервный и возбудимый, а сегодня, знаете, эта истерическая выходка… Мы все тут так перепугались! - она прижимала пухлые ладошки к вырезу кофточки - чтобы мой отец понял, как сильно она перепугалась. - Алёшеньку необходимо показать врачу!
- Алёшеньке необходимо дать ремня, чтоб три дня сидеть не мог! - тихо, только для моих ушей, процедил мой родитель. - Чтобы не был истериком и тряпкой! Чтобы вёл себя, как мужчина!
А как ведут себя мужчины, папа? Я хотя бы спас свою дочку Зюзю, а ты?..
Тем временем Лариса поправила шарфик, уцепилась за бабушкину руку и обернулась в дверях:
- Ваш Кролик - псих! - и рассмеялась.

"Ваш Кролик"… Кроликом меня назвала мама. Когда у меня начали расти зубы, верхние резцы оказались несоразмерно большими. А лицо у меня всегда было худое, из-за этого казалось, что резцы не просто большие, а огромные. Мама ласково посмеивалась надо мной, а отец ворчал, что у него в роду таких не было - мол, от кого прижила зверька? Мама тогда хмурилась и ничего не отвечала. А меня звала не "Алёшенька", не "сынок", а "Кролик"… Я, в общем, привык потом. Какая разница, как тебя называют? А на день рождения, когда мне исполнилось четыре года, мама купила живого крольчонка. Я назвал его Рокки - в честь того крыса из мультика… Тогда он был размером чуть побольше хомячка, и так смешно шевелил носом - как будто всё время корчил одну и ту же рожицу…

… В тот вечер, после истории с кубиком, отец так и не дал мне ремня. Вместо этого он привёл меня в незнакомую квартиру. Но пахла она знакомо: его, отца, сигаретами, и старыми свитерами, и ещё подгоревшей едой. В этой квартире жила некрасивая женщина. Отец поставил меня перед ней и сказал:
- Это Надя, моя жена. Поздоровайся.
Я смотрел в пол и молчал.
- Теперь ты будешь жить здесь, с нами, - продолжал отец.
Я испуганно уставился на него:
- Я хочу к маме!
- Хотеть не вредно, сын. Жить ты будешь здесь. Твоя мать уехала и никогда не вернётся.
- Жор, помягче, - вмешалась эта самая Надя. - Он ведь ребёнок, неужели с ним надо таким тоном?
Я понял: Надя очень старается быть хорошей, но голос у неё фальшивый, как ржавая железка, и глаза кусачие.
- Я хочу к маме! - повторил я. - Куда уехала мама?!
Кажется, отец вздохнул:
- Далеко. Снимай ботинки, мой руки и иди на кухню. Ужинать будем.
…Я вяло колупал пережаренную котлету. Меня снова душили слёзы, но я боялся. Вдруг отец ещё передумает насчёт ремня?
- Ешь, Алёша, - попросила его новая жена.
- Я не Алёша! - буркнул я.
- А кто же ты? - она деланно удивилась, как обычно удивляются взрослые, когда разговаривают с маленькими детьми.
- Я Кролик.
- Ах, да, - лицо Нади брезгливо скривилось. - Как я могла об этом забыть?

Оказывается, мама не забрала Рокки с собой. Отец принёс клетку в эту чужую квартиру и поставил в комнате, которая теперь должна была считаться моей. Рокки глупый, кролики ведь вообще не умные, им всё равно, какие в комнате стены. Дома стены были белые с сиреневыми цветами, а тут - коричнево-красные, как старый кирпич. Тут никогда не пахло яблочным пирогом, но Рокки всё равно, готовит ли кто-то яблочный пирог на ужин в воскресенье… Честное слово, кролики глупые, но всё-таки Рокки был ужасно милый, да…

Перед тем, как залезть под одеяло, я подумал, что лучше бы отец меня выпорол - он хотя и бьёт ужасно больно, но это лучше, чем то, что мама ушла. Я шёпотом произнёс: "Мама меня бросила?" - и плакал, пока не уснул.

2.
… Гости уже разошлись. Надя мыла посуду, а отец там же, на кухне, допивал коньяк. Я давно уже сидел в своей комнате и делал вид, что делаю уроки. Не нужны мне его гости! Я хотел позвать своих, но мне некого звать. Разве что, Ларису (мы с ней учились теперь в одном классе). Я целую неделю тренировался перед зеркалом:
- Лариса, я приглашаю тебя на день рожденья…
Получалось мрачно. Я пробовал по-другому:
- Лар, а приходи ко мне на день рожденья в субботу? - тут, я знал, надо было улыбнуться. Я улыбался и понимал, что это - всё; ничего не получится: она увидит мои зубы, и будет хохотать, и скажет:
- Совсем чокнулся, Кролик?
Поэтому, когда накануне отец спросил, собираюсь ли я отмечать свой день рожденья, я пробормотал "нет" и быстро ушёл, чтобы он не начал доставать вопросами.
Отец позвал своих друзей, они долго и весело пили за моё здоровье, а я сидел в комнате и слушал их голоса.
- Да ненормальный пацан растёт! - сокрушался отец после какой-то там по счёту рюмки. - Хилый, дохлый, всё себе на уме…
- Да у него и мать была ненормальная, - спокойно заметила Надя.
- Ничё, Жор! - это дядя Серёжа, главный кореш. - Уж ты-то сделаешь из него мужика. Пей давай, водка стынет!
- Ага, сделаю, - ядовито возразил отец. - Я уже пытался. Ну что за пацан, а, если не дрался ни разу? В том году его раз стукнули, деньги отобрали - и ведь не старшие, а его собственные одноклассники! - так он повернулся и пошёл домой. Спрашиваю: сколько их было, придурков этих? Двое, - говорит. Я ему: что ты, не мог в морду дать? А он мне: зачем? И улыбается, скотина!!! Или вот ещё: с девками, спрашиваю, целовался? Стоит весь красный, как та свёкла, и молчит. Да я, блин, в его годы… Дур-р-рное семя!!! - Отец грохнул по столу кулаком - вполсилы. Звякнула вилка на тарелке.
- И крови боится, - добавила Надя в своей невыносимой манере (я-типа-добрая-не-со-зла-смеюсь-но-гляньте-на-этого-психа…). - Летом ездили к моим родичам на село. Отец мой с Жоркой курицу пошли рубить, ну и этого с собой взяли. Так Жорка только замахнулся - этот как подскочит, и ну орать: не тронь её… не смей!... - Надя мелко рассмеялась (как будто кто-то бросил горсть гречневой крупы на стол) - Ну, отец его отогнал, а как курицу зарубили, смотрю - Лёшка весь зелёный и дрожит. А потом бах - и в отключку!
И Надя снова рассмеялась… гречкой по столу… Я слышал этот смех, и мне было противно.
- Кролик, мать его! - сердито выдохнул отец. - Вот уж точно, как мамаша его обозвала, так и живёт. Блин… Убил бы гадёныша, да жалко: вдруг всё-таки мой?
- Да ты, Жорка, нажрамшись! - ухмыльнулся дядя Серёжа. - Такую пургу гонишь…

…Я думал про маму и не заметил, как отец вошёл в комнату.
- Ревёшь? - фыркнул он. - Кролик…

Я ненавижу.
Я их всех ненавижу. Я не знаю, то ли мне кричать, то ли бежать отсюда вон, искать маму, то ли просто тупо сдохнуть.
Не-на-ви-жу!!!
И снова знакомое ощущение - слёзы разъедают горло и глаза, и мне некуда девать всю эту кучу ненависти, и нет ни кубика, ни Ванечки, и уже ничего не решается так легко, как тогда!...



…Я эту идею не сам придумал. Я в какой-то книжке вычитал. Не помню, в какой, я же вообще очень много читаю, учителя говорят, что я развит не по годам.

…Гости разошлись, Надя мыла посуду, отец допивал коньяк, а я изучал книжку "Домашнее подворье". Синяя такая, а буквы красные на обложке, но не кровавые, светлее. Красиво сделано…
Я этот кусок наизусть тогда выучил, чтобы потом не отвлекаться на чтение, а сразу знать, что делать.
"Кролика берут за задние ноги и поднимают над землёй. Когда он перестанет дёргаться, деревянной палкой наносят удар по голове за ушами. Кролика можно положить, тогда он ведёт себя спокойнее, но бить будет не так удобно…"

Я пришёл со школы, принёс Рокки одуванчиков. Свежие собирал, в парке, на них машины не так дымят. И поэтому на них всякой гадости меньше, так что кролик не отравится. Рокки ведь у меня восемь лет прожил, это ужасно много для кролика. Он совсем старый стал, капризный, пузо обвисло, глаза как пластмассовые, в общем, скучный совсем. Я не люблю старых особей, если честно… Хотя всё-таки он был милый.

Я, в общем, всё сделал правильно. Правда, там ещё было написано бить не сильно, чтоб шкурку не повредить, но мне-то всё равно: мне на кусочки надо было. Как это трудно, оказывается! Но у меня получилось.
Ну… Ну и сложил я всё это им под одеяло, а сам ушёл. И я туда не вернусь больше. Фигня, что поймали. Когда вы меня отсюда выпустите, я к ним всё равно не пойду.

[…мальчик смотрит на меня из-под чёлки и доверительно поясняет]:
- Я не Рокки убил. Я убил Кролика.

[А я поглядываю на него, прикидываю предварительный диагноз, и понимаю, что больше никогда не стану есть крольчатину]

октябрь 2006,
Львов

ТЁМНЫЙ
Нас карают лишь те боги, в которых мы верим (с)

1.
- Тёмный! Смотрите, вон идёт Тёмный!

Человек, носящий это прозвище, делал вид, что не слышит бегущего во все стороны шепотка. Смуглое и угрюмое, его лицо своей неподвижностью напоминало мраморный портрет - тот самый, который много десятков веков спустя станут печатать в учебниках философии.
Человек пересекал агору по диагонали, придерживая рукой края одежды - похоже, он боялся замараться, соприкоснувшись с кем-нибудь из толпы.
Закончилась шестдесят девятая Олимпиада, и древний Эфес бурлил, будто котел с бараньей похлёбкой. В город вернулись атлеты и гетеры, бродячие артисты и просто бродяги, поэты, риторы и богатые бездельники. По этому случаю басилевс устроил празднество: Эфес чествовал легконогого Аркесилая, бегуна, привезшего из Афин лавровый венок победителя...

Тёмный пробирался сквозь скопище людей, призывая на особо буйные головы все козни Аримана. Внезапно затейливая, неровная песнь привлекла его внимание: на углу стояла женщина с флейтой. Лицо её, прежде, вероятно, прекрасное, несло следы обильных возлияний, а вольный наряд и сандалии с золочёными ремешками выдавали в ней гетеру. Вокруг стояли зеваки, улюлюкая и смеясь. Тёмный приблизился и почуял, как некоторые из них подавились смехом.

Неподалёку от гетеры, на утоптанном пятачке, двое актеров представляли пьеску. Первый, невысокий толстяк, нахмурив брови, говорил:
- Поясни же мне, друг мой, почему Гераклит говорил, что ни в одну реку нельзя вступить дважды?
Другой, изобразив на физиономии напряжение мысли, напыщенно отвечал:
- Но ведь это, Сафон, понятно, как белый день! Какая река, познакомившись с ним однажды, позволит ему вторично осквернить свои воды?..
Рядом парочка бродяг воспроизводила диалог в лицах: лежащий на земле, видимо, изображал реку, а стоящий пытался на него наступить, но каждый раз получал ногой в промежность и кубарем летел под ноги веселящейся толпе.
- Похоже, что прав ты, мой друг Евплоний! - невозмутимо продолжал толстяк, словно не замечая развернувшейся по соседству пантомимы. - Столь нелюдим Гераклит, и ликом ужасен, что даже река не впустит его в своё лоно.
- И, видно, поэтому нет у него жены...

Тёмный поспешно отошёл, пытаясь совладать с лицом. Вслед ему донёсся взрыв хохота.

Дальнейший путь его лежал по улице Куретов. Мощёная камнем от стены до стены, она выводила ко дворцу басилевса и там рассыпалась на множество переулков. Улицу оглашали крики торговцев: ткачи, ювелиры и гончары наперебой предлагали свой пёстрый товар; под ногами прохожих путались кудлатые псы.

Почти у самого дворца к Тёмному подошёл миловидный юноша. Низко поклонившись, он произнёс традиционную формулу приветствия:
- Радуйся!
- Радуйся и ты, если найдёшь повод, - сдержанно отвечал Тёмный.
- Басилевс приглашает тебя на обед.
- Я не приду.
Юноша смутился, но тут же продолжил с нажимом:
- Твой брат приглашает тебя на обед!
- Я же сказал тебе: я не приду! Сколько ещё раз я должен повторить это? Что мне делать в этом доме порока? Хлебать с пьянчугами неразбавленное вино и наблюдать, как разжижаются их огненные души? Разбивать о свою голову горшок с нечистотами, как это принято на ваших пирах?! Уволь – не хочу!
- Одумайся! – прошипел юноша. – Ты говоришь о басилевсе!
Губы Тёмного дрогнули – это могло бы сойти за улыбку, если бы не ледяное, змеиное выражение глаз.
- Тебе напомнить, кто здесь царь по праву рождения?
Посланник не нашёл, что ответить; Тёмный же, пожав плечами, отправился своей дорогой.

…Храм Артемиды - ровесник Тёмного - был возведён за городской стеной, там, где река Каистра устремлялась к морю. Словно силуэты жриц в белых хитонах, возносились в небеса колонны храма, и было их более десятка дюжин. Сияли под солнцем скаты крыши – не черепичные, как это было принято повсюду, а сделанные из ослепительного, в серебристых прожилках, мрамора.
Тёмный шёл знакомой дорогой к Дому богини, сжимая в руке свежий пергамент. Солнце палило голову. Тёмный кривил рот, размышляя, почему эфесцы не могли построить храм на холме в черте города, как поступают все обитатели благословенной Эллады. Что за нелепая блажь!
Но вот, наконец, и тень: Тёмный оказался в роще колонн и облегченно вздохнул. Шаг, другой, третий, десятый – и в самом сердце храма его встретила Артемида. Но не Артемида-охотница, с гибким станом и сворой свирепых собак... Богиня-покровительница Эфеса была иной: Женщина, Мать, Охранительница семьи, Артемида Эфесская носила прозвание Многогрудая.
Тёмный некоторое время взирал на бронзовую фигуру со множеством грудей – огромная, она почти касалась теменем сводов храма.
- Невероятно, - пробормотал он. - Невероятно, что люди придумывают чудовищ и поклоняются им! Неужели они не видят, как она уродлива – несмотря на строгий профиль и горделивую шею!..

Резкий оклик прервал его раздумья:
- Ты снова здесь, сын Блосона?
- Радуйся, жрец. Да, я снова принёс тебе свою рукопись.
- А принёс ли ты плату, Тёмный?
- Разумеется, жрец. Я готов платить столько, сколько ты скажешь, лишь бы ты обещал мне, что слова мои будут сохранены, и что ни один смертный не прочтёт их прежде установленного срока.
- Я уже обещал тебе это. Повторять не буду. Давай пергамент.
Тёмный покачал головой:
- Позволь, я спущусь с тобой в подземелье: я должен увериться в том, что ни один вор, ни один злоумышленник не проберётся в Хранилище.
- Ни одному вору, ежели он в здравом уме, не понадобятся твои тексты, - хмыкнул жрец. - Они слишком темны, Тёмный. А что до злоумышленников – поверь мне, этот Храм будет стоять до скончания веков, и ни один смертный не посмеет посягнуть на него, опасаясь гнева богини!

После краткого визита в подземелья, жрец вывел своего визитёра наверх и остановился на ступенях.
– А скажи мне, сын Блосона, – лениво спросил он, – ты боишься смерти?
– А смерти нет, – в тон ему отозвался Тёмный. – Смерть – всё, что мы видим, когда бодрствуем. Люди на улицах, ночные бродяги, и те, кто поют фаллические гимны в честь Диониса – все они мертвы, и их Дионис – суть Аид. Бессмертные – смертны, смертные – бессмертны; смертью друг друга они живут, жизнью друг друга они умирают.
– Снова твоя диалектика! – жрец фыркнул и даже собирался сплюнуть, но вовремя спохватился. – Бессмысленные речи, гневящие богов. Боги – бессмертны. Люди – смертны. И сопоставлять их так, как это делаешь ты – величайшая дерзость. Артемида покарает тебя, Тёмный, за кощунственные речи на пороге её храма!
– Покарает?! Интересно, что может сделать мне кусок бронзы, перед которым ты так трепещешь?
– Вспомни, что случилось с Актеоном! – прошипел жрец. – И когда тебя разорвут собаки, не упрекай небеса в несправедливости – знай, что тебя настигла божественная кара!
– Я не собираюсь превращаться в оленя, – заметил Тёмный.
– А разве ты и олень – не суть одно? – съязвил жрец. – Кажется, так выходит с точки зрения этой твоей... диалектики.
– Ты ничего не понял в диалектике, жрец, – спокойно отвечал Тёмный. – И, боюсь, не один ты. Поэтому храни мои пергаменты и дальше. И не забывай, сколько я тебе плачу. Надеюсь, алчность удержит тебя от необдуманных поступков.

***
Огонь горел, облизывая стену. Над ним в трёхногой хитре булькала баранина, приправленная травами и овощами. Угольки на жаровнях разбрасывали рыжие отсветы на лица басилевса и его гостей. Сейчас в помещении сидели ближайшие друзья дома, и потому благороднейший муж Эфеса не скрывал своих чувств.
– Так ты говоришь, он отказался прийти?!
– Да, владыка, – голос юноши-посланника дрожал: он всерьёз опасался, что за дурные вести ему грозит скорая и жестокая расправа.
– Чем он объяснил это?
– Я... я не решусь повторять его слова. Он поносил тебя и твоих друзей, владыка.
Басилевс стукнул кулаком по столу и залпом отпил изрядный глоток вина.
– С меня довольно! Этот человек не будет больше попирать грязными ногами улицы моего города.
– Ты можешь казнить его. Или изгнать, – заметил Селевк, зевая. – Мальчик, передай мне сыру...
Юноша, не спуская испуганных глаз с хозяина, протянул советнику блюдо. Тот взял несколько ломтей и продолжил свою мысль:
– Я полагаю, горожане не осудят тебя. Твой брат давно не вызывает в народе иных чувств, кроме неприязни; над ним все смеются.
– Я не могу ни казнить, ни изгнать его! – почти по слогам проговорил басилевс. – И именно потому, что он – мой брат! Я не хочу давать людям даже самый малый повод думать, что я не уверен в прочности моей власти. Если же я убью собственного брата, найдутся такие, кто скажет: вот оно что! Видимо, повелитель Эфеса боится, что Тёмный отберёт его привилегии... Да и премудрый Мелисс, ученик Парменида, приходил слушать его путаные речи. Меня осудят многие, Селевк. Я не могу так рисковать.
– Пожалуй, ты прав. Но что с того... Мы можем обойти это небольшое препятствие... Всего-то и нужно – найти правильные слова для твоего указа, владыка!
И советник, рассмеявшись, зачерпнул из кратера ещё одну порцию вина.

***
...Тёмный мерил шагами небольшую комнатушку. То подходил к окну и грозил кому-то судорожно стиснутым кулаком, то подсаживался к столу и торопливо писал, то задумчиво теребил холку меланхоличной собаки, которая следовала за ним, как тень.
– Вот как... Вот так, значит, они решили обойтись со мною!.. Беззаконный закон – вот их оружие! “Кто не смеется и ко всему относится с человеконенавистничеством, тот должен покинуть город до захода солнца” – такой закон решили они принять, но ведь нет никого несмеющегося, кроме меня... Что ж... Я уйду. Уйду, не дожидаясь заката, и буду жить не вдали от родины, но вдали от подлости!
Пёс внимательно слушал, помахивая хвостом.
Тёмный собирал пожитки.

И прежде, чем стены Эфеса окрасились во все оттенки пурпура и охры, учитель диалектики вышел из дома. Блестели слюдяными прожилками камешки у дороги, тяжело дышали оливы, прибитые пылью; в долине сиял величественный храм Многогрудой; но Тёмный, бросив в ту сторону всего один взгляд, повернулся к городу спиной и отправился в горы.

2.
Он вернулся в Эфес ранней весной.

Одиночество ли, вызывающее боли в чувствительном сердце, или травы на завтрак да коренья на ужин, или же совокупность этих причин, – сыграли с Тёмным дурную шутку. Прежде смуглое, резко очерченное лицо стало синюшным и одутловатым. Излишняя влага заполнила все суставы и полости его тела, прежде чем страдалец поборол свою гордость и решился обратиться к врачам.

…Диоген из Лаэрты впоследствии утверждал, что Тёмный обошёл всех лекарей Эфеса, одного за другим, и каждому задавал один и тот же вопрос:
– Можешь ли ты сделать из ливня засуху? – но ни один не понял вопроса и не дал верного ответа; и Тёмный отказался от лечения, обвинив озадаченных врачевателей в невежестве.
Он решил доверить свое исцеление природе, для чего, обмазавшись навозом, лёг на солнцепёке. И тогда городские лохматые псы, чьим любимцем он был долгие годы, не узнав его в странном, пугающем облике, накинулись стаей и разорвали его на части.

***
"Гераклит – Гермодору.
...Вот уже и душа моя вещая провидит грядущее свое освобождение из этой темницы, и, высовываясь из трясущегося тела, вспоминает свою родину, низойдя откуда, она облеклась в текущее тело, этот труп, который другие люди мнят живым, сдавленный в слизи, желчи, сукровице, крови, жилах, костях и мясе...
Душа же – бессмертна: она взлетит в горние выси, примут меня эфирные чертоги, и [там] я оговорю эфесцев.
Я буду жить, доколе существуют города и страны, и благодаря моей мудрости имя мое не перестанет произноситься никогда. И даже если город эфесцев будет разграблен и все алтари разрушены, местом памяти обо мне станут человеческие души.
Я ухожу, эфесцы пожнут плоды своих собственных рук, а тебе, доблестный человек, всего доброго!"

-----
Примечания:
1) Гераклит Эфесский, прозванный Тёмным - философ-досократик; считается основополжником стихийной диалектики.
2) Некоторые исследователи полагают, что письмо Гераклита к Гермодору, фрагменты которого использованы в тексте - подлинно.
3) Что касается истории с собаками, то Лаэртий в своём труде ссылается на Неанфа из Кизика, рассказавшего её; однако Аристон из Кеоса сообщает, что от водянки Тёмный исцелился, а умер от какой-то другой болезни, будучи шестидесяти лет от роду.

Львов,
октябрь-2006


Автор: Афарран
Откуда-то отсюда