Эдогава Рампо
Человек — кресло Каждое утро Ёсико, проводив мужа на службу, уединялась в обставленном по — европейски кабинете (общем у них с мужем) — поработать над своим новым романом, который должен был выйти в летнем номере весьма солидного журнала "N". Ёсико была не только красива, талантлива, но и так знамешгта, что затмила собственного супруга, секретаря Министерства иностранных дел.
Ежедневно она получала целую пачку писем от неизвестных ей почитателей. Вот и сегодня, прежде чем приступить к работе, она по привычке просматривала корреспонденцию. Ничего нового — бесконечно скучные и пустые послания, но Ёсико с чисто женской тщательностью и вниманием распечатывала один конверт за другим.
В первую очередь она прочитала два коротких письмеца и открытку, отложив напоследок толстый пакет, похожий на запечатанную рукопись. Никакого уведомления о рукописи она не получала, но и прежде случалось, что начинающие писатели сами присылали ей свои сочинения — как правило, длинные, нагоняющие тоску и зевоту романы. Ёсико решила ке изменять привычке: вскрыла пакет — хотя бы взглянуть на заглавие.
Да, она не обманулась — увесистая пачка листков в самом деле была рукописью, но, как ни странно, на первой странице не стояло ни имени, ни названия, и начиналось повествование просто: «Сударыня!..»
Ёсико рассеянно пробежала глазами несколько строк,и ее охватило недоброе предчувствие. Однако природное любопытство взяло вверх, и она углубилась в чтение.
"Сударыня!
Я незнаком Вам и нижайше прошу извинить меня за подобную бесцеремонность. Представляя себе Ваше справедливое недоумение, сразу же оговорюсь: я намерен раскрыть Вам страшную тайну. Тайну моего преступления,
Вот уже несколько месяцев, как я, сокрывшись от мира, веду поистине дьявольскую жизнь. Разумеется, ни одна живая душа не знает, чем я занимаюсь. И ежели бы не определенные обстоятельства, я никогда не вернулся бы в мир людей...
Однако в последнее время произошла перемена, перевернувшая мою душу. Я больше не в силах молчать, я решил исповедаться! Письмо мое, вероятно, с самых первых же строк показалось Вам странным, и все же заклинаю Вас, не откладывайте его в сторону, потрудитесь прочесть до конца! И тогда, может быть, Вы поймете мое отчаянное состояние, догадаетесь, почему именно Вам я осмелился сделать столь чудовищное признание...
Даже не знаю, с чего начать. Видите ли, то, о чем я намереваюсь поведать, столь безнравственно и невероятно, что перо отказывается служить мне. Но будь что будет, я решился. Опишу события по порядку.
Начну с того, что я чудовищно безобразен. Запомните это. Ибо я опасаюсь, что Вы, вняв моей настойчивой просьбе, все же решитесь увидеть меня, не представляя, насколько ужасна моя и без того отвратительная наружность после долгих месяцев подобного существования.,. Эта встреча может стать для Вас большим потрясением.
Несчастный мой рок! В столь неприглядном теле бьется чистое, пылкое сердце... Забыв о своем уродстве, о незнатном происхождении, я жил в мире сладостных грез.
Родись я в богатой семье, то сумел бы найти утешение в мотовстве и забавах — и не страдать от сознания собственной неполноценности. Или же, будь мне дарован талант, я бы, слагая прекрасные строки, забыл о своем несчастье, Но боги не были столь милосердны ко мне: я всего — навсего бедный ремесленник, мастер — краснодеревщик...
Вышло так, что я стал специалистом по изготовлению разного рода стульев и кресел. Мебель, сделанная моими руками, удовлетворяла самым изысканным вкусам заказчиков; я приобрел известность в торговых кругах, и мне заказывали лишь дорогие, роскошные вещи: кресла новомодных фасонов с резными спинками и подлокотниками, и затейливыми подушками, необычных форм и пропорций — словом, изящный товар; чтобы исполнить подобный заказ, требуется такое мастерство и усердие, что человеку несведущему и представить себе невозможно. Но, закончив работу, я всегда испытывал безграничную радость — не оттого, что тяжкий труд позади. Вы можете упрекнуть меня в кощунственной дерзости, однако я все же осмелюсь сравнить свои чувства с ликованием живописца, только что завершившего свое гениальное творение. Доделав кресло, я опробовал его сам, чтобы проверить, удобно ли в нем. Я испытывал некий священный трепет. То были самые волнующие моменты моей скучной, бесцветной жизни — самодовольное ликование переполняло меня. Я старался представить себе, кто будет сидеть в моем кресле — знатный аристократ, блистательная красавица... Фантазия переносила меня в особняк, для которого было заказано кресло, там непременно должна быть комната, подходящая для него: полная дорогих и изысканных безделушек, с картинами прославленных мастеров, с хрустальной люстрой, свисающей с потолка, как сверкающая драгоценность. На полу — роскошный ковер, в котором утопает нога,.. А у кресла, на крошечном столике, — ослепительной красоты европейская ваза с чудными, источающими благоухание цветами. В своих безумных мечтах я был хозяином этих апартаментов, я упивался блаженством, которое не могу описать словами.
Мое воображение не знало границ. Я воображал себя аристократом, сидящим в кресле с прелестной возлюбленной на коленях: она внимает мне с очаровательной нежной улыбкой, а я нашептываю ей на ушко любовные речи!
Но мои хрупкие грезы неизменно разбивались о жизнь: они рассыпались в прах от визгливых криков неряшливых женщин, от истошных воплей и рева сопливых младенцев, и перед глазами вновь вставала уродливая реальность — серая и угрюмая. А возлюбленная, девушка моей мечты... Ах, она исчезала, истаивая, как дым... Да что там, даже соседские женщины, нянчившие на улице своих чумазых детей, даже они не удостаивали меня вниманием. И только роскошное кресло оставалось на месте, но ведь и его непременно должны были отнять у меня — увезти в недоступный мне мир!
Всякий раз, расставаясь с заказом, я впадал в безнадежное уныние и тоску. Это чувство приводило меня в исступление.
«Лучше мне умереть, чем влачить столь жалкую жизнь», — в отчаянии думал я. Я вовсе не притворяюсь: я неотступно думал о смерти...
Но однажды в голову мне пришла мысль: зачем умирать? Может быть, существует иной выход?
Мысли мои принимали все более опасное направление.
В тот момент я работал над огромным кожаным креслом совершенно новой конструкции. Оно предназначалось для гостиницы в Иокогаме, принадлежавшей какому-то европейцу. Первоначально он намеревался привезти кресла из — за границы, но благодаря посредничеству торговца, расхваливавшего мои таланты, заказ на них передали мне.
Забыв про сон и еду, я целиком погрузился в работу. Я вкладывал в нее душу, отрешившись от всего.
И вот кресло было готово. Осмотрев его, я испытал небывалый восторг. Я сотворил шедевр, восхитивший меня самого. По своему обыкновению, я уселся в кресло, предварительно вытащив его на солнце. Ах, какое это было поразительное, ни с чем не сравнимое удовольствие!
Не слишком мягкое, но и не слишком жесткое сиденье так и манило к себе. А кожаная обивка! Я презрел искусственную окраску, сохранив естественный цвет натуральной кожи, и столь приятно было для пальцев ощущение мягкой, словно перчатка, обивки... Линия спинки, так и льнувшей к телу, изящной формы пухлые подлокотники — все это рождало чувство полной гармонии и уюта и было подлинным воплощением комфорта.
Я устроился поудобнее и, поглаживая подлокотники, упивался блаженством. Как всегда, я погрузился в мечты. На сей раз они были настолько живыми и яркими, что я со страхом спросил себя: не безумство ли это? И тут меня осенила гениальная мысль! Не иначе как сам дьявол подсказал мне ее. Идея была фантастической и жутковатой, но именно потому я был не в силах отвергнуть ее.
Возникла она, бесспорно, из моего бессознательного нежелания расстаться с милым мне креслом. Я готов идти за ним хоть на край света — таково было первое побуждение. Но по мере того, как фантазия уснащала эту идею практическими подробностями, в голове моей забрезжил чудовищный замысел. Он был безумен. Но — представьте себе! — я решил претворить его в жизнь, а там будь что будет.
В мгновение ока я разобрал кресло и снова собрал, но уже так, чтобы оно могло служить осуществлению моих планов. Это было огромное кресло, затянутое кожей до самого пола; кроме того, спинка и подлокотники имели такие размеры и формы, что свободно могли скрыть внутри человека без малейшего риска, что его обнаружат. Разумеется, под обивкой были и деревянный каркас, и стальные пружины, но, призвав все свое мастерство, я так переделал конструкцию, что в сиденье умещались мои колени, а в спинке — туловище и голова. Приняв форму кресла, я мог оставаться в нем сколько хотел.
Я потрудился на славу и даже придумал несколько усовершенствований — для собственного удобства. Например, для того, чтобы можно было дышать и слышать звуки, доносившиеся извне, я проделал несколько дырочек, совершенно незаметных для глаза. Кроме того, в спинке, на уровне головы, я повесил полочку для припасов: там мог храниться сосуд с водой и сухие галеты. Для естественных нужд предназначался большой резиновый мешок. Когда приготовления были закончены, мое логово оказалось вполне сносным для жизни. В нем можно было просидеть несколько дней, не испытывая особых лишений. Словом, комната на одного человека...
Я снял верхнее платье, забрался внутрь и свернулся калачиком. Странное чувство! Мне показалось, что я заживо замуровал себя в склепе. Это и был настоящий склеп: я словно надел плащ — невидимку, исчезнув из мира...
Вскоре за креслом явился посыльный с тележкой. Мне было слышно, как мой ученик, не ведая о случившемся, что-то втолковывает ему.
Когда кресло ставили на тележку, один из носильщиков проворчал: «Проклятье! Оно неподъемное!» — и я невольно сжался от страха; но кресла такого типа всегда весьма тяжелы, так что оснований беспокоиться не было. Потом я почувствовал, как тележку затрясло по ухабам. Я страшно волновался, но все обошлось как нельзя лучше: в тот же день кресло благополучно перевезли в гостиницу и поставили в помещение. Как выяснилось впоследствии, это был не гостиничный номер, а вестибюль.
Возможно, Вы уже догадались, что я преследовал еще одну цель — поживиться. Улучив удобный момент, можно выйти из кресла и взять то, что лежит. Кому придет в голову, что в кресле скрывается человек?..
Я мог бродить из комнаты в комнату незаметно, как тень, а, когда поднимался шум, мое убежище надежно скрывало меня. Затаив дыхание, я прислушивался к суете искавших вора людей. Наверное, Вы слышали о раке — отшельнике, обитающем на прибрежных камнях? Видом он походит на огромного паука. Если вокруг спокойно, рак — отшельник нахально разгуливает по берегу моря, но, едва заслышав подозрительный шум, тут же прячется в свою скорлупу и, чуть высунув отвратительные мохнатые лапы, наблюдает за действиями врага. Так вот, я был похож на него. Только прятался не в ракушку, а в кресло и разгуливал не по берегу моря, а по гостинице.
Да, замысел мой выходил за рамки человеческого воображения, а потому возымел успех. Во всяком случае, на третий день пребывания в гостинице у меня был уже довольно солидный «улов». Всякий раз, идя на «охоту», я испытывал сладкий ужас и приятное возбуждение, а после очередной удачной кражи меня охватывала неизъяснимая радость, не говоря уж о том, как забавляли меня взволнованные голоса растерянно мечущихся вокруг кресла людей.
К сожалению, сейчас не время в подробностях живописать мои приключения... Итак, позвольте продолжить.
Неожиданно я открыл источник более острого и греховного наслаждения — внимание, мы приближаемся к главному!
Но прежде вернемся немного назад — к тому, как меня вместе с креслом поставили в вестибюле,
...Итак, кресло поставили на пол, и все служащие гостиницы по очереди посидели на нем, потом это наскучило им, и они разошлись. Наступила долгая, ничем не нарушаемая тишина. Возможно, в вестибюле уже не осталось ни души. Однако я не рискнул сразу же покинуть убежище, представив себе тысячу подстерегавших меня опасностей. Очень долго (или мне это лишь показалось?) внутрь не просачивалось ни звука; я напряженно вслушивался в жуткую тишину. Но вот послышалась чья-то тяжелая поступь — кажется, в коридоре. Потом шаги сделались едва слышимы — видимо, человек ступил на пушистый ковер, устилавший пол вестибюля. До меня донеслось хриплое дыхание, и — бац! — прямо мне на колени плюхнулась огромная туша — судя по тяжести, европейца. Усаживаясь поудобней, он подпрыгнул несколько раз. Отделенный от него только тонкой кожей обивки, я ощутил тепло массивного, крепкого тела. Могучие плечи возлежали на моей груди, тяжелые руки покоились на моих предплечьях. Человек, очевидно, курил сигару, и ноздри мои щекотал, просачиваясь сквозь отверстия в коже обивки, крепкий аромат табака.
Сударыня, вообразите себя на моем месте! Вы даже представить себе не можете, какое то было невероятное, неестественное ощущение. Я съежился от ужаса и буквально вжался в деревянную раму в каком-то оцепенении, обливаясь холодным потом и совершенно утратив способность соображать.
После того европейца еще десятки людей, сменяя друг друга, сидели у меня «на коленях». Ни один из них ничего не заметил, не заподозрил ни на мгновенье, что в мягких подушках кресла — живая, упругая плоть. О, моя темная кожаная вселенная, в которой немыслимо даже пошевелиться! Страшный, но полный очарования мир... Для меня, человека, живущего в нем, люди из внешнего мира постепенно утрачивали человеческое обличье, приобретая иные отличительные черты. Они становились голосами, дыханием, звуком шагов, шелестом платьев, мягкой и пухлой плотью. Я узнавал их не по лицу, а по прикосновению. Одни были толстыми, желеобразными, скользкими, как протухшая рыба; другие — костистыми, словно скелеты.
Еще были различья в изгибе спины, форме лопаток, длине рук, толщине бедер.,. В сущности, несмотря на общее сходство человеческих тел, есть бесчисленные оттенки в их восприятии. Я утверждаю, что опознать человека можно не только по внешнему виду и отпечаткам пальцев, но и по такому вот чувственному ощущению.
Разумеется, все это в полной мере относилось и к слабому полу. Обычно о женщинах судят лишь по наружности — красавица или дурнушка. Но для человека, скрытого в кресле, это как раз не имеет значения. Здесь важны иные достоинства: шелковистая прелесть кожи, мелодичность голоса, аромат, источаемый женским телом...
Сударыня, я, надеюсь, не слишком шокирую Вас своей откровенностью?
...И вот как-то раз в кресло села одна особа, разбудившая в моем сердце пылкую страсть.
Судя по голоску, то была совсем юная девочка, иностранка. Пританцовывая и напевая под нос какую-то забавную песенку, она ворвалась, словно, вихрь, в совершенно пустой вестибюль... Приблизилась к креслу, замерла на мгновенье — и вдруг без всякого предупреждения бросилась мне на колени!
Что-то насмешило ее, и она заливисто расхохоталась, затрепыхавшись, как рыбка, попавшая в сети.
Более получаса она, напевая, сидела у меня на коленях, раскачиваясь в такт мелодии всем своим гибким телом. Это было так упоительно! Я всегда сторонился женщин, вернее, благоговейно трепетал перед ними и, стыдясь своего уродства, стеснялся даже смотреть в их сторону. Но теперь я был совсем рядом с незнакомой красавицей — и не просто рядом, а в одном кресле, я прижимался к ней, гладил сквозь тонкую кожу обивки. Я ощущал тепло ее тела!
А она, ничего не заметив, откинулась мне на грудь и продолжала шалить.
Сидя в своей темнице, я представлял, как обнимаю ее, целую лилейную шейку... Словом, я далеко заходил в своих фантазиях.
После этого невероятного опыта я совершенно забыл о первоначальных корыстных целях и погрузился в фантастический омут неведомых мне ощущений.
«Вот оно, счастье, ниспосланное судьбой, — думал я. — Для меня, слабого духом урода, мудрее променять свою жалкую жизнь на упоительный мир внутри кресла, ибо здесь, в тесноте и во мраке, я могу прикасаться к прелестному существу, совершенно недосягаемому при ярком свете, я слушаю ее голос, глажу кожу...»
Любовь внутри кресла!.. Ни один человек, кроме меня, не в состоянии постигнуть то опьяняющее безумье. Конечно, это была странная любовь, сводившаяся к осязанию и обонянию. Любовь во мраке... Любовь за гранью земного. Царство адского вожделения. Воистину, можно только дивиться, сколько непостижимого и ужасного происходит в сокрытых от человеческих глаз невидимых уголках нашего мира!
Сперва я намеревался, скопив состояние, подобру — поздорову убраться прочь из гостиницы. Но куда там! Весь во власти безумного сладострастия, я уже не только не помышлял о бегстве — я мечтал жить так вечно, до конца дней своих.
Совершая вылазки на волю, я соблюдал все меры предосторожности, чтобы не попасться никому на глаза, поэтому опасность разоблачения была не особенно велика, и все же меня изумляет, что я столь долго жил такой жизнью и не поплатился за это.
От долгого сидения в скрюченном состоянии все члены мои постепенно словно одеревенели, и в конце концов я даже не мог прямо стоять; мускулы одрябли, и во время экскурсий на кухню или в уборную я уже не шел, а скорее полз, как калека. Каким же я был безумцем! Даже такие муки не вынудили меня покинуть мир чувственных наслаждений.
Клиенты в гостинице постоянно менялись, хотя, бывало, жили и подолгу, по несколько месяцев; в результате объекты моей любви тоже беспрестанно сменяли друг друга. Перебирая своих возлюбленных, я вспоминаю не лица, а прикосновения плоти.
Иные были строптивы и норовисты, как молодые кобылки, стройные, точеные; другие обладали ускользающей грацией змей, и тела их обольстительно извивались; третьи были похожи на резиновые мячи, упругие и округлые; некоторые состояли сплошь из развитых мускулов, как античные фигуры. И в каждой была своя неповторимая прелесть, только ей присущее очарование. Так, «меняя» возлюбленных, я совершенствовал свой опыт.
Однажды в гостиницу заехал посол одной из могущественных европейских держав (об этом мне стало известно из сплетен гостиничных боев), и я даже сподобился держать у себя на коленях его крепкое тело. С ним было несколько сопровождающих; они, поговорив о чем-то, встали и удалились. Я, конечно, не понял ни слова из их беседы, но почувствовал, как жестикулирует и подпрыгивает посол, и тело его было значительно горячее, чем у простых смертных. После его у меня надолго осталось странное щекочущее ощущение. Я вдруг подумал: а что если взять и всадить в него острый нож — прямо в сердце?! Я представил себе последствия и невольно преисполнился самодовольства: судьбы мира были в моих руках!
В другой раз у нас по чистой случайности остановилась знаменитая танцовщица. Только однажды она села ко мне на колени, и я испытал сильнейшее потрясение: она оставила мне на память ощущение божественного женского тела. Танцовщица была так прекрасна, что я и думать забыл о низменной страсти и испытывал только трепет и благоговение, как перед бесценным шедевром.
Было еще много встреч, и удивительных, и неприятных, на которых нет времени остановиться подробно, поскольку цель моего письма не в этом. Я и так излишне углубился в детали, а потому возвращаюсь в теме повествования.
...Прошло несколько месяцев, когда в моей судьбе произошел неожиданный поворот. Владелец отеля в силу каких-то причин покинул Японию и возвратился на родину, а гостиницу целиком передал некой японской фирме. Новый хозяин из экономии сразу же отказался от всяких излишеств, решив превратить богатый отель в самую рядовую гостиницу. Сделавшиеся ненужными предметы роскоши решили сдать на комиссию и пустить с молотка, в том числе и мое кресло.
Прослышав об этом, я впал в глубочайшее уныние. Сие означало, что я должен снова вернуться в мир людей и начать жизнь заново. Внутренний голос подсказывал мне, что это было бы самым разумным шагом. За прошедшие месяцы я успел сколотить изрядное состояние, и мне не грозило прежнее полунищенское существование, С другой стороны, подобная перемена открывала мне новые горизонты.
Дело в том, что, несмотря на бесчисленные «романы» с гостиничными прелестницами, я испытывал подспудное недовольство: как бы очаровательны и соблазнительны ни были мои возлюбленные — все — таки они иностранки, а стало быть, чужды мне по духу. Мне не хватало духовной близости.
Я мечтал о любви к японке!
Я все больше и больше жаждал возвышенного чувства. И тут мое кресло отправили на аукцион, Я втайне лелеял надежду что, может быть, его купят в японский дом, и молился об этом. А потому решил набраться терпения и не покидать кресла.
Пока кресло несколько дней стояло в аукционном зале, я пребывал в чрезвычайно угнетенном состоянии духа, но, к счастью, покупатель не замедлил явиться. Мое кресло, хоть и утратило прелесть новизны, все равно привлекало изысканностью и благородством форм.
Покупателем оказался чиновник, живший в каком-то городе неподалеку от Иокогамы. Нас так трясло, пока кресло везли на грузовике, что я чуть не умер, но теперь, когда надежды мои сбылись, все страдания показались мне сущими пустяками.
У покупателя был богатый особняк. Кресло отнесли в кабинет, обставленный по — европейски. К моему восторгу, он служил не столько мужу, сколько его прелестной жене. С того дня более месяца я был почти неразлучен с нею. Исключая обеденные и ночные часы, ее грациозное тело покоилось у меня на коленях: запершись в кабинете, она надолго погружалась в раздумья.
Надо ли говорить, что я безумно в нее влюбился? Ведь она была первой японкой, к которой я прикоснулся, а, кроме того, тело у нее было невыразимо прекрасно. В этом доме я впервые познал истинную любовь, В сравнении с моей новой страстью все гостиничные «романы» были просто детскими увлечениями.
Тайные наслаждения уже не удовлетворяли меня, я возжаждал — чего со мной не случалось прежде — открыться ей и от невозможности этого испытывал адские муки.
Я страстно желал, чтобы моя возлюбленная ощутила в кресле меня. И — дерзкая мысль! — я мечтал, чтобы она меня полюбила. Но как подать ей знак? Если сделать это без предупреждения, от испуга она закричит , позовет на помощь мужа и слуг. Этого нельзя допустить, ведь как бы то ни было, я — преступник.
И я избрал необычный способ: я постарался сделать так, чтобы ей стало еще уютней, приятней сидеть в моем кресле, и таким образом разбудить в ней любовные чувства — к нему! Обладая поэтичной душой и более тонкими чувствами, нежели у обычных людей, она заметила перемену. И, ощутив в моем кресле живую душу,
может быть, полюбит не вещь, а некое существо — одно уже это будет высшей наградой...
Всякий раз, когда она садилась мне на колени, я старался устроиться так, чтобы ей было как можно удобней; когда она уставала сидеть в одной позе, я незаметно раздвигал ноги, изменяя положение ее тела. Когда ее клонило ко сну, я тихонько баюкал возлюбленную, покачивая на коленях.
И вот — о чудо! — мне показалось, что в последнее время она действительно полюбила кресло. Она погружалась в него с такой ласковой нежностью, с какой дитя бросается на шею матери, а девушка обнимает любимого Движения ее были исполнены любовного томления.
Страсть эта день ото дня разгоралась все жарче и неистовей. И вот в душе моей зародилась безумная мысль, дикая для меня самого. Ах, мне захотелось хоть разочек увидеть ее лицо, перемолвиться с ней хоть словечком — за это я, не колеблясь, отдал бы жизнь.
Сударыня, Вы догадались?.. Предмет моей страсти — Вы! Простите меня за эту дерзость. С тех пор, как супруг Ваш приобрел мое кресло, я изнемогаю от жестокой любви. Просьба у меня только одна. Я прошу встречи — один лишь раз! Я мечтаю услышать от Вас хотя бы слово утешения. Да, я уродлив, отвратителен, я ничтожество, но... Умоляю Вас об одной этой малости, о большем я не мечтаю. Откликнитесь на отчаянную мольбу несчастного!
Этой ночью я покинул Ваш дом, чтоб написать Вам письмо. У меня не хватило смелости заговорить с Вами. Это слишком опасно.
В ту минуту, когда Вы читаете мое послание, я с замирающим сердцем брожу вокруг Вашего дома. Будьте же милосердны! Ежели Вы готовы ответить на мою дерзкую просьбу, накиньте платочек на цветочный горшок, что стоит на окне Вашего кабинета, По этому знаку я постучу в Вашу дверь..."
Так заканчивалось послание. Уже после первых строк Ёсико побелела как полотно, охваченная недобрым предчувствием. Вскочив, она опрометью бросилась прочь из кабинета, подальше от гадкого кресла.
Она было хотела порвать мерзостное письмо, не дочитав его до конца, однако какое-то неосознанное беспокойство заставило ее все же закончить чтение. Да, ее опасения оправдались.
Ужасно... Неужели в том самом кресле, где она так любила сидеть, и вправду скрывался незнакомый мужчина? Ёсико передернулась от отвращения. Она не могла унять дрожь — ее словно окатили холодной водой. Она сидела в оцепенении, отрешенно глядя перед собой. Что же делать? Что предпринять?
Заглянуть в кресло? Нет — нет, ни за что. Она снова вздрогнула от омерзения. Пусть он ушел, но там остались следы его пребывания — пища, отвратительное тряпье...
— Госпожа, вам письмо!
Ёсико подскочила. В дверях стояла служанка с конвертом в руке. Ёсико машинально надорвала его, но, взглянув на иероглифы, невольно вскрикнула от страха. О ужас! Еще одно письмо, написанное тем же почерком! И опять адресовано ей!
Ёсико долго раздумывала, не в силах решиться. Но наконец, дрожа, вскрыла конверт и прочла послание. Оно было коротенькое, но ошеломляющее:
«Прошу простить мою дерзость — я осмелился еще раз потревожить Вас. Дело в том, что я — давний поклонник Вашего дарования. Мое предыдущее письмо — неуклюжая проба пера. Если Вы любезно выразите согласие прокомментировать рукопись, почту за высшее счастье. По некоторым причинам я послал ее без сопроводительного письма и догадываюсь, что Вы уже прочли мое сочинение. Как оно Вам показалось? Буду безмерно рад, если эта история хоть немного развлекла Вас. Я нарочно опустил заглавие моего опуса. Сообщаю, что намерен назвать его „Человек — кресло“...»