Я слишком много читал, чтобы остаться в здравом уме.
После просмотра бибисишного Шерлока, мне везде попадается упоминание о ШХ. Причем, казалось бы, в совершенно не предсказуемых местах. Скажем, в романе Набокова мелькнет. Это происходит настолько часто, что у меня возникает стойкое ощущение, будто мир пытается мне что-то сказать. Но вот что? Загадка. утащенное
Я слишком много читал, чтобы остаться в здравом уме.
У Карена Шахназарова есть чудесный рассказ "курьер". И хотя Шахназаров же ставил и фильм, все же концовки сильно различаются. Я думаю, в фильме она более яркая.
Я слишком много читал, чтобы остаться в здравом уме.
– Знаешь, пока мы сидели здесь, я сосчитал, сколько ударов совершает человеческое сердце в течение всей жизни. – Ну и сколько же? – равнодушно спросила Катя. – Много. При пульсе семьдесят ударов в минуту и, если принять продолжительность жизни в семьдесят лет, получается 2 575 440 000 ударов. – Пульс не бывает постоянным, – сказала Катя. – Это же в среднем. – В среднем – много. – Порядочно, – согласился я. – 4200 ударов в час, 100 800 – в сутки… Короче, миллионов по шестьсот мы с тобой уже отстучали…
Я слишком много читал, чтобы остаться в здравом уме.
Недопонимание иногда создает комичные ситуации. Звонят из эфирной службы с вопросами кто делает регионы. К. отвечает, что ХХХ и УУУ, а через пять минут начинает экстренно набирать телефонный номер "Простите, я ошиблась и неправильно Вам сказала, на самом деле делают не ХХХ и УУУ, а ZZZ...", на что получает ответ "ничего страшного, я уже на них наорала".
Вот уж, как в анекдоте: Бежит мужик по эскалатору, случайно наступает на ногу пассажиру, но продолжает бежать дальше. Думает: "нет, не хорошо как-то получилось, нужно вернуться". Бежит наверх, добегает "Вот так и так, извините, я вам на ногу наступил". - "Да ничего страшного, я Вам уже на спину плюнул!"
Я слишком много читал, чтобы остаться в здравом уме.
Заползаю после работы в маршрутку. "Довезете до 16-ой линии?" Водитель посмотрел внимательно: "Довезу". К слову - маршрут ходит только до метро, от метро до 16 линии идти пешком минут 10-15. Собственно, водитель высадил всех у метро, а меня довез до дома, где и развернулся, дабы ехать в обратную сторону.
А пару дней назад, когда я читала вечером в маршрутке, было темновато. Я стала оглядываться в поисках куда бы пристроиться поближе к окну, как поймала взгляд водителя в зеркале и тот... включил свет в салоне. Мир чертовски любит меня в особо раздражающие меня периоды.
Я слишком много читал, чтобы остаться в здравом уме.
А сегодня я полночи мерзла. И снилось мне, что меня укрывают огромной книгой с теплой обложкой и мягкими листами... - Как ты можешь мерзнуть под книгой? После этого - сколько не просыпалась - холода больше не чувствовала.
Я слишком много читал, чтобы остаться в здравом уме.
Я престарелый фендомец. Только я могу увидеть в двух отрывках персонажей по ГП.
"Шестеро матросов, которых возглавлял Тобиас Сноу, заявили, что раз половина команды вымерзла..." ("Смирительная рубашка" - оп-па, отец Снейпа)
"На бледном лице посетителя на мгновение, блеснуло выражение удовольствия. - Вы владеете смертоносным оружием, - проговорил он, впиваясь глазами в пробирку. На лице своего гостя бактериолог уловил выражение нездоровой радости. Этот человек только что пришел к нему с рекомендательным письмом от его старого друга и заинтересовал бактериолога, который почувствовал, что он и его гость - люди совсем разного склада. Прямые черные волосы и глубоко посаженные серые глаза незнакомца, осунувшееся лицо и нервные движения, жадный, острый интерес к бациллам - все это было так не похоже на флегматичных, рассудительных ученых, с которыми привык общаться бактериолог." ("Похищенная бацилла" - тут, видимо, и сам Снейп)
А вообще, я дико скучаю по тем временам, когда казалось, что чудо стоит в двух шагах от тебя и магию можно потрогать пальцами.
Я слишком много читал, чтобы остаться в здравом уме.
Брэдбери "Безмолвные города"На краю мертвого марсианского моря раскинулся безмолвный белый городок. Он был пуст Ни малейшего движения на улицах. Днем и ночью в универмагах одиноко горели огни. Двери лавок открыты настежь, точно люди обратились в бегство, позабыв о ключах. На проволочных рейках у входов в немые закусочные нечитанные, порыжевшие от солнца, шелестели журналы, доставленные месяц назад серебристой ракетой с Земли. Городок был мертв. Постели в нем пусты и холодны. Единственный звук—жужжание тока в электропроводах и динамо-машинах, которые все еще жили сами по себе. Вода переполняла забытые ванны, текла в жилые комнаты, на веранды, в маленькие сады, питая заброшенные цветы. В темных зрительных залах затвердела прилепленная снизу к многочисленным сиденьям жевательная резинка, еще хранящая отпечатки зубов. За городом был космодром. Едкий паленый запах до сих пор стоял там, откуда взлетела курсом на Землю последняя ракета. Если опустить монетку в телескоп и навести его на Землю, можно, пожалуй, увидеть бушующую там большую войну. Увидеть, скажем, как взрывается Нью-Йорк. А то и рассмотреть Лондон, окутанный туманом нового рода. И, может быть, тогда станет понятным, почему покинут этот марсианский городок. Быстро ли проходила эвакуация? Войдите в любой магазин, нажмите на клавиши кассы. И ящичек выскочит, сверкая и бренча монетами. Да, должно быть, плохо дело на Земле... По пустынным улицам городка, негромко посвистывая, сосредоточенно гоня перед собой ногами пустую банку, шел высокий худой человек. Угрюмый, спокойный взгляд его глаз отражал всю степень его одиночества Он сунул костистые руки в карманы, где бренчали новенькие монеты. Нечаянно уронил монетку на асфальт, усмехнулся и пошел дальше, кропя улицы блестящими монетами... Его звали Уолтер Грипп. У него был золотой прииск и уединенная лачуга далеко в голубых марсианских горах, и раз в две недели он отправлялся в город поискать себе в жены спокойную, разумную женщину. Так было не первый год, и всякий раз он возвращался в свою лачугу разочарованный и по-прежнему одинокий. А неделю назад, придя в город, застал вот такую картину! Он был настолько ошеломлен в тот день, что заскочил в первую попавшуюся закусочную и заказал себе тройной сэндвич с мясом. —Будет сделано!—крикнул он. Он расставил на стойке закуски и испеченный накануне хлеб, смахнул пыль со стола, предложил самому себе сесть и ел, пока не ощутил потребность отыскать сатуратор и заказать содовой. Владелец, некто Уолтер Грипп, оказался на диво учтивым и мигом налил ему шипучий напиток! Он набил карманы джинсов деньгами, какие только ему подворачивались. Нагрузил тележку десятидолларовыми бумажками и побежал, обуреваемый вожделениями, по городу. Уже на окраине он внезапно уразумел, до чего постыдно и глупо себя ведет. На что ему деньги! Он отвез десятидолларовые бумажки туда, где взял их вынул из собственного бумажника один доллар, опустил его в кассу закусочной за сэндвичи и добавил четвертак на чай.
Вечером он насладился жаркой турецкой баней, сочным филе и изысканным грибным соусом, импортным сухим хересом и клубникой в вине. Подобрал себе новый синий фланелевый костюм и роскошную серую шляпу которая потешно болталась на макушке его длинной головы. Он сунул монетку в автомат-радиолу, которая заиграла "Нашу старую шайку". Насовал пятаков в двадцать автоматов по всему городу. Печальные звуки "Нашей старой шайки" заполнили ночь и пустынные улицы, а он шел все дальше, высокий, худой, одинокий, мягко ступая новыми ботинками, грея в карманах озябшие руки. С тех пор прошла неделя. Он спал в отличном доме на Марс-Авеню, утром вставал в девять, принимал ванну и лениво брел в город позавтракать яйцами с ветчиной. Что ни утро, он заряжал очередной холодильник тонной мяса, овощей, пирогов с лимонным кремом, запасая себе продукты лет на десять, пока не вернутся с Земли Ракеты. Если они вообще вернутся. А сегодня вечером он слонялся взад-вперед, рассматривая восковых женщин в красочных витринах—розовых, красивых И впервые ощутил, до чего же мертв город. Выпил кружку пива и тихонько заскулил. —Черт возьми,—сказал он.—Я же совсем один. Он зашел в кинотеатр "Элит", хотел показать себе фильм, чтобы отвлечься от мыслей об одиночестве. В зале было пусто и глухо, как в склепе, по огромному экрану ползли серые и черные призраки. Его бросило в дрожь, и он ринулся прочь из этого логова нечистой силы. Решив вернуться домой, он быстро шел, почти бежал по мостовой тихого переулка, когда услышал телефонный звонок. Он прислушался. "Где-то звонит телефон". Он продолжал идти вперед. "Сейчас кто-нибудь возьмет трубку",—лениво подумалось ему. Он сел на край тротуара и принялся не спеша вытряхивать камешек из ботинка. И вдруг крикнул, вскакивая на ноги: —Кто-нибудь! Силы небесные, да что это я! Он лихорадочно озирался. В каком доме? Вон в том! Ринулся через газон, вверх по ступенькам, в дом, в темный холл. Сорвал с рычага трубку. —Алло!—крикнул он. Ззззззззззззз. —Алло, алло! Уже повесили. —Алло!—заорал он и стукнул по аппарату.—Идиот проклятый!—выругал он себя.—Рассиживал себе на тротуаре, дубина! Чертов болван, тупица!—Он стиснул руками телефонный аппарат—Ну, позвони еще раз. Ну же! До сих пор ему и в голову не приходило, что на Mapсе мог остаться кто-то еще, кроме него. За всю прошедшую неделю он не видел ни одного человека. Он решил, что все остальные города так же безлюдны, как этот. Теперь он, дрожа от волнения, глядел на несносный черный ящичек. Автоматическая телефонная сеть соединяет между собой все города Марса. Их тридцать—из которого звонили? Он не знал. Он ждал. Прошел на чужую кухню, оттаял замороженную клубнику, уныло съел ее. —Да там никого и не было,—пробурчал он.—Наверно, ветер где-то повалил телефонный столб и нечаянно получился контакт. Но ведь он слышал щелчок, точно кто-то на том конце повесил трубку? Всю ночь Уолтер Грипп провел в холле. —И вовсе не из-за телефона,—уверял он себя.—Просто мне больше нечего делать. Он прислушался к тиканью своих часов. —Она не позвонит больше,—сказал он.—Ни за что не станет снова набирать номер, который не ответил. Наверно, в эту самую минуту обзванивает другие дома в городе! А я сижу здесь... Постой!—он усмехнулся.—Почему я говорю "она"? Он растерянно заморгал. —С таким же успехом это мог быть и "он", верно? Сердце угомонилось. Холодно и пусто, очень пусто. Ему так хотелось, чтобы это была "она". Он вышел из дому и остановился посреди улицы, лежавшей в тусклом свете раннего утра. Прислушался. Ни звука. Ни одной птицы. Ни одной автомашины. Только сердца стук. Толчок—перерыв—толчок Мышцы лица свело от напряжения. А ветер, такой нежный, такой ласковый, тихонько трепал полы его пиджака. —Тсс,—прошептал он.—Слушай! Он медленно поворачивался, переводя взгляд с одного безмолвного дома на другой. Она будет набирать номер за номером, думал он. Это должна быть женщина. Почему? Только женщина станет перебирать все номера Мужчина не станет. Мужчина самостоятельнее. Разве я звонил кому-нибудь? Нет! Даже в голову не приходило. Это должна быть женщина. Непременно должна, видит бог! Слушай. Вдалеке, где-то под звездами, зазвонил телефон. Он побежал. Остановился послушать. Тихий звон. Еще несколько шагов. Громче. Он свернул и помчался вдоль аллеи. Еще громче! Миновал шесть домов, еще шесть! Совсем громко! Вот этот? Дверь была заперта. Внутри звонил телефон. —А, черт!—Он дергал дверную ручку. Телефон надрывался. Он схватил на веранде кресло, обрушил его на окно гостиной и прыгнул в пролом. Прежде чем он успел взяться за трубку, телефон смолк. Он пошел из комнаты в комнату, бил зеркала, срывал портьеры, сшиб ногой кухонную плиту. Вконец обессилев, он подобрал с пола тонкую телефонную книгу, в которой значились все абоненты на Марсе. Пятьдесят тысяч фамилий. Начал с первой фамилии. Амелия Амз Нью-Чикаго, за сто миль, по ту сторону мертвого моря. Он набрал ее номер. Нет ответа. Второй абонент жил в Нью-Йорке, за голубыми горами, пять тысяч миль. Нет ответа. Третий, четвертый, пятый, шестой, седьмой, восьмой: дрожащие пальцы с трудом удерживали трубку. Женский голос ответил: —Алло? Уолтер закричал в ответ: —Алло, господи, алло! —Это запись,—декламировал женский голос.—Мисс Элен Аразумян нет дома. Скажите, что вам нужно будет записано на проволоку, чтобы она могла позвонить вам, когда вернется. Алло? Это запись. Мисс Аразумян нет дома. Скажите, что вам нужно... Он повесил трубку. Его губы дергались. Подумав, он набрал номер снова. —Когда мисс Элен Аразумян вернется домой,—сказал он,—передайте ей, чтобы катилась к черту. Он позвонил на центральный коммутатор Марса, на телефонные станции Нью-Бостона, Аркадии и Рузвельт Сити, рассудив, что там скорее всего можно застать людей, пытающихся куда-нибудь дозвониться, потом вызвал ратуши и другие официальные учреждения в каждом городе. Обзвонил лучшие отели. Какая женщина устоит против искушения пожить в роскоши! Вдруг он громко хлопнул в ладоши и рассмеялся. Ну, конечно же! Сверился с телефонной книгой и набрал через междугородную номер крупнейшего косметического салона в Нью-Тексас-Сити. Где же еще искать женщину, если не в обитом бархатом, роскошном косметическом салоне, где она может метаться от зеркала к зеркалу, лепить на лицо всякие мази, сидеть под электросушилкой! Долгий гудок. Кто-то на том конце провода взял трубку. Женский голос сказал. —Алло! —Если это запись,—отчеканил Уолтер Грипп,—я приеду и взорву к чертям ваше заведение. —Это не запись,—ответил женский голос—Алло! Алло, неужели тут есть живой человек! Где вы? Она радостно взвизгнула. Уолтер чуть не упал со стула. —Алло!..—Он вскочил на ноги, сверкая глазами.—Боже мой, какое счастье, как вас звать? —Женевьева Селзор!—Она плакала в трубку.—О, господи, я так рада, что слышу ваш голос, кто бы вы ни были! —Я Уолтер Грипп! —Уолтер, здравствуйте, Уолтер! —Здравствуйте, Женевьева! —Уолтер Какое чудесное имя. Уолтер, Уолтер! —Спасибо. —Но где же вы, Уолтер? Какой милый, ласковый, нежный голос... Он прижал трубку поплотнее к уху, чтобы она могла шептать ласковые слова. У него подкашивались ноги Горели щеки. —Я в Мерлин-Вилледж,—сказал он—Я... Зззз. —Алло? оторопел он. Зззз. Он постучал по рычагу. Ничего. Где то ветер свалил столб. Женевьева Селзор пропала так же внезапно, как появилась. Он набрал номер, но аппарат был нем. —Ничего, теперь я знаю, где она. Он выбежал из дома. В лучах восходящего солнца он задним ходом вывел из чужого гаража спортивную машину, загрузил заднее сиденье взятыми в доме продуктами и со скоростью восьмидесяти миль в час помчался по шоссе в Нью-Тексас-Сити. Тысяча миль, подумал он. Терпи, Женевьева Селзор, я не заставлю тебя долго ждать! Выезжая из города, он лихо сигналил на каждом углу. На закате, после дня немыслимой гонки, он свернул к обочине, сбросил тесные ботинки, вытянулся на сиденье и надвинул свою роскошную шляпу на утомленные глаза. Его дыхание стало медленным, ровным. В сумраке над ним летел ветер, ласково сияли звезды. Кругом высились древние-древние марсианские горы. Свет звезд мерцал на шпилях марсианского городка, который шахматными фигурками прилепился к голубым склонам. Он лежал, витая где-то между сном и явью. Он шептал: Женевьева. Потом тихо запел "О Женевьева, дорогая,—пускай бежит за годом год. Но, дорогая Женевьева..." На душе было тепло. В ушах звучал ее тихий, нежный, ровный голос: "Алло, о, алло, Уолтер! Это не запись. Где ты, Уолтер, где ты?" Он вздохнул, протянул руку навстречу лунному свету—прикоснуться к ней. Ветер развевал длинные черные волосы, чудные волосы. А губы—как красные мятные лепешки. И щеки, как только что срезанные влажные розы. И тело будто легкий светлый туман, а мягкий, ровный, нежный голос напевает ему слова старинной печальной песенки: "О Женевьева, дорогая—пускай бежит за годом год..." Он уснул.
Он добрался до Нью Тексас-Сити в полночь. Остановил машину перед косметическим салоном "Делюкс" и лихо гикнул. Вот сейчас она выбежит в облаке духов, вся лучась смехом. Ничего подобного не произошло. —Уснула.—Он пошел к двери.—Я уже тут!—крикнул он.—Алло, Женевьева! Безмолвный город был озарен двоящимся светом лун. Где-то ветер хлопал брезентовым навесом. Он распахнул стеклянную дверь и вошел. —Эгей!—Он смущенно рассмеялся.—Не прячься! Я знаю, что ты здесь! Он обыскал все кабинки. Нашел на полу крохотный платок. Запах был такой дивный, что его зашатало. —Женевьева,—произнес он. Он погнал машину по пустым улицам, но никого не увидел. —Если ты вздумала подшутить... Он сбавил ход. —Постой-ка, нас же разъединили. Может, она поехала в Мерлин-Вилледж, пока я ехал сюда?! Свернула, наверно, на древнюю Морскую дорогу, и мы разминулись днем. Откуда ей было знать, что я приеду сюда? Я же ей не сказал. Когда телефон замолчал, она так перепугалась, что бросилась в Мерлин-Вилледж искать меня! А я здесь торчу, силы небесные, какой же я идиот! Он нажал клаксон и пулей вылетел из города. Он гнал всю ночь. И думал: "Что если я не застану ее в Мерлин-Вилледж?" Вон из головы эту мысль. Она должна быть там. Он подбежит к ней и обнимет ее, может быть, даже поцелует—один раз—в губы. "Женевьева, дорогая",—насвистывал он, выжимая педалью сто миль в час.
В Мерлин-Вилледж было по-утреннему тихо. В магазинах еще горели желтые огни; автомат, который играл сто часов без перерыва, наконец щелкнул электрическим контактом и смолк; безмолвие стало полным. Солнце начало согревать улицы и холодное безучастное небо. Уолтер свернул на Мейн-стрит, не выключая фар, усиленно гудя клаксоном, по шесть раз на каждом углу. Глаза впивались в вывески магазинов. Лицо было бледное, усталое, руки скользили по мокрой от пота баранке. —Женевьева!—взывал он к пустынной улице. Отворилась дверь косметического салона. —Женевьева!—Он остановил машину и побежал через улицу. Женевьева Селзор стояла в дверях салона. В руках у нее была раскрытая коробка шоколадных конфет. Коробку стискивали пухлые, белые пальцы. Лицо—он увидел его, войдя в полосу света,—было круглое и толстое, глаза—два огромных яйца, воткнутых в бесформенный ком теста. Ноги—толстые, как колоды, походка тяжелая, шаркающая. Волосы—неопределенного бурого оттенка, тщательно уложенные в виде птичьего гнезда. Губ не было вовсе, их заменял нарисованный через трафарет жирный красный рот, который то восхищенно раскрывался, то испуганно захлопывался. Брови она выщипала, оставив две тонкие ниточки. Уолтер замер. Улыбка сошла с его лица. Он стоял и глядел. Она уронила конфеты на тротуар. —Вы Женевьева Селзор?—У него звенело в ушах. —Вы Уолтер Грифф?—спросила она. —Грипп. —Грипп,—поправилась она. —Здравствуйте,—выдавил он из себя. —Здравствуйте.—Она пожала его руку. Ее пальцы были липкими от шоколада.
—Ну,—сказал Уолтер Грипп. —Что?—спросила Женевьева Селзор. —Я только сказал "ну",—объяснил Уолтер. —А-а. Девять часов вечера. Днем они ездили за город, а на ужин он приготовил филе—миньон, но Женевьева нашла, что оно недожарено, тогда Уолтер решил дожарить его и то ли пережарил, то ли пережег, то ли еще что. Он рассмеялся и сказал: —Пошли в кино! Она сказала "ладно" и взяла его под руку липкими, шоколадными пальцами. Но ее запросы ограничились фильмом пятидесятилетней давности с Кларком Гейблом. —Вот ведь умора, да?—хихикала она.—Ох умора! Фильм кончился. —Крути еще раз велела она. —Снова?—спросил он. —Снова,—ответила она. Когда он вернулся, она прижалась к нему и облапила его. —Ты не совсем то, что я ожидала, но все же ничего,—призналась она. —Спасибо,—сказал он, чуть не подавившись. —Ах, этот Гейбл.—Она ущипнула его за ногу. —Ой,—сказал он. После кино они пошли по безмолвным улицам "за покупками". Она разбила витрину и напялила самое яркое платье, какое только смогла найти. Потом опрокинула на голову флакон духов и стала похожа на мокрую овчарку. —Сколько тебе лет?—поинтересовался он. —Угадай.—Она вела его по улице, капая на асфальт духами. —Около тридцати?—сказал он. —Вот еще,—сухо ответила она.—Мне всего двадцать семь, чтоб ты знал! Ой, вот еще кондитерская! Честное слово, с тех пор как началась эта заваруха, я живу, как миллионерша. Никогда не любила свою родню, так, болваны какие-то. Улетели на Землю два месяца назад. Я тоже должна была улететь с последней ракетой, но осталась. Знаешь, почему? —Почему? —Потому что все меня дразнили. Вот я и осталась здесь—лей на себя духи, сколько хочешь, пей пиво, сколько влезет, ешь конфеты, и некому тебе твердить: "Слишком много калорий!" Потому я тут! —Ты тут.—Уолтер зажмурился. —Уже поздно,—сказала она, поглядывая на него. —Да. —Я устала,—сказала она. —Странно. У меня ни в одном глазу. —О,—сказала она. —Могу всю ночь не ложиться,—продолжал он.—Знаешь, в баре Майка есть хорошая пластинка. Пошли, я тебе ее заведу. —Я устала.—Она стрельнула в него хитрыми блестящими глазами. —А я—как огурчик,—ответил он.—Просто удивительно. —Пойдем в косметический салон,—сказала она.—Я тебе кое-что покажу. Она втащила его в стеклянную дверь и подвела к огромной белой коробке. —Когда я уезжала из Тексас-Сити,—объяснила она,—захватила с собой вот это.—Она развязала розовую ленточку.—Подумала: ведь я единственная дама на Марсе, а он единственный мужчина, так что... Она подняла крышку и откинула хрусткие слои шелестящей розовой гофрированной бумаги. Она погладила содержимое коробки. —Вот. Уолтер Грипп вытаращил глаза. —Что это?—спросил он, преодолевая дрожь. —Будто не знаешь, дурачок? Гляди-ка, сплошь кружева, и все такое белое, шикарное... —Ей-богу, не знаю, что это. —Свадебное платье, глупенький! —Свадебное?—Он охрип. Он закрыл глаза. Ее голос звучал все так же мягко, спокойно, нежно, как тогда в телефоне. Но если открыть глаза и посмотреть на нее... Он попятился. —Очень красиво,—сказал он. —Правда? —Женевьева.—Он покосился на дверь. —Да? —Женевьева, мне нужно тебе кое-что сказать. —Да? Она подалась к нему, ее круглое белое лицо приторно благоухало духами. —Хочу сказать тебе...—продолжал он. —Ну? —До свидания! Прежде чем она успела вскрикнуть, он уже выскочил из салона и вскочил в машину. Она выбежала и застыла на краю тротуара, глядя, как он разворачивает машину. —Уолтер Грифф, вернись!—прорыдала она, вскинув руки. —Грипп,—поправил он. —Грипп!—крикнула она. Машина умчалась по безмолвной улице, невзирая на ее топот и вопли. Струя выхлопа колыхнула белое платье, которое она мяла в своих пухлых руках, а в небе сияли яркие звезды, и машина канула в пустыню, утонула во мраке. Он гнал день и ночь, трое суток подряд. Один раз ему показалось, что сзади едет машина, его бросило в дрожь, прошиб пот, и он свернул на другое шоссе, рассекающее пустынные марсианские просторы, бегущее мимо безлюдных городков. Он гнал и гнал—целую неделю, и еще один день, пока не оказался за десять тысяч миль от Мерлин-Вилледж. Тогда он заехал в поселок под названием Холтвиль—Спрингс, с маленькими лавками, где он мог вечером зажигать свет в витринах, и с ресторанами, где мог посидеть, заказывая блюда. С тех пор он так и живет там; у него две морозильные камеры, набитые продуктами лет на сто, запас сигарет на десять тысяч дней и отличная кровать с мягким матрасом. Текут долгие годы, и если в кои-то веки у него зазвонит телефон—он не отвечает.
Я слишком много читал, чтобы остаться в здравом уме.
Саймак. "Денежное дерево". Весьма занимательный рассказ на пример того, как благими намерениями... или лучше сказать "Доброе дело никогда не остается безнаказанным". Будь рассказ чуть короче, я бы воткнула его сюда. На память.
Я слишком много читал, чтобы остаться в здравом уме.
Как любитель постоянно усложнять себе жизнь, думаю, что пора что-то менять. И собственное отношение, и желание додумать за людей якобы их мысли и многое другое. Навеяно тяжкими думами после рассказа Мопассана. Вообще, рассказы сейчас идут легче, чем полновесные книги. Видимо, мозгу проще "кусочничать" информацией. "Духи в Грантли". Сия история о привидениях раскрасила начало моего дня. Сегодняшнее *столь редкое ныне* затишье позволило читать в рабочее время, причем отвлекло настолько, что даже забыла где я.
Мопассан. "Ожерелье""Это была одна из тех изящных и очаровательных девушек, которые, словно по иронии судьбы, рождаются иногда в чиновничьих семействах. У нее не было ни приданого, ни надежд на будущее, никаких шансов на то, чтобы ее узнал, полюбил и сделал своей женой человек состоятельный, из хорошего общества, и она приняла предложение мелкого чиновника министерства народного образования. Не имея средств на туалеты, она одевалась просто, но чувствовала себя несчастной, как пария, ибо для женщин нет ни касты, ни породы, - красота, грация и обаяние заменяют им права рождения и фамильные привилегии. Свойственный им такт, гибкий ум и вкус - вот единственная иерархия, равняющая дочерей народа с самыми знатными дамами. Она страдала непрестанно, так как чувствовала себя рожденной для изящной жизни, для самой утонченной роскоши. Она страдала от бедности своего жилья, от убожества голых стен, просиженных стульев, полинявших занавесок. Все, чего не заметила бы другая женщина того же круга, мучило ее и возмущало. Один вид маленькой бретонки, которая вела их скромное хозяйство, рождал в ней горькие сожаления и несбыточные мечты. Ей снилась немая тишина приемных, задрапированных восточными тканями, освещенных высокими канделябрами старой бронзы, величественные лакеи в шелковых чулках, дремлющие в мягких креслах от расслабляющей жары калориферов. Ей снились затянутые старинным штофом просторные салоны, где тонкой работы столики уставлены неслыханной цены безделушками, кокетливые, раздушенные гостиные, где в пять часов за чаем принимают близких друзей-мужчин, прославленных и блестящих людей, внимание которых льстит каждой женщине. Когда она садилась обедать за круглый стол, покрытый трехдневной свежести скатертью, напротив мужа, и он, снимая крышку с суповой миски, объявлял радостно: "Ага, суп с капустой! Ничего не может быть лучше!.." - она мечтала о тонких обедах, о сверкающем серебре, о гобеленах, украшающих стены героями древности и сказочными птицами в чаще феерического леса; мечтала об изысканных яствах, подаваемых на тонком фарфоре, о любезностях, которые шепчут на ухо и выслушивают с загадочной улыбкой, трогая вилкой розовое мясо форели или крылышко рябчика. У нее не было ни туалетов, ни драгоценностей, ровно ничего. А она только это и любила, она чувствовала, что для этого создана. Ей так хотелось нравиться, быть обольстительной и иметь успех в обществе, хотелось, чтобы другие женщины ей завидовали. Изредка она навещала богатую подругу, с которой они вместе воспитывались в монастыре, и каждый раз, возвращаясь от этой подруги, она так страдала, что клялась не ездить гуда больше. Целые дни напролет она плакала от горя, от жалости к себе, от тоски и отчаяния. Однажды вечером ее муж вернулся домой с торжествующим видом и подал ей большой конверт. - Вот возьми, - сказал он, - это тебе сюрприз. Она быстро разорвала конверт и вытащила из него карточку, на которой было напечатано: "Министр народного образования и г-жа Жорж Рампонно просят г-на и г-жу Луазель пожаловать на вечер в министерство, в понедельник 18 января". Вместо того, чтобы прийти в восторг, как ожидал ее муж, она с досадой швырнула приглашение на стол. - На что оно мне, скажи, пожалуйста? - Как же так, дорогая, я думал, ты будешь очень довольна. Ты нигде не бываешь, и это прекрасный случай, прекрасный. Я с большим трудом достал приглашение. Всем хочется туда попасть, а приглашают далеко не всех, мелким чиновникам не очень-то дают билеты. Там ты увидишь все высшее чиновничество. Она сердито посмотрела на мужа и сказала с раздражением: - В чем же я туда поеду? Мне надеть нечего! Ему это в голову не приходило; он пробормотал: - Да в том платье, что ты надеваешь в театр. Оно, по-моему, очень хорошее. Тут он увидел, что жена плачет, и замолчал, растерянный и огорченный. Две крупные слезы медленно катились по ее щекам к уголкам рта. Он произнес, заикаясь: - Что с тобой? Ну что? Сделав над собой усилие, она подавила горе и ответила спокойным голосом, вытирая мокрые щеки: - Ничего. Только у меня нет туалета и, значит, я не могу ехать на этот вечер. Отдай свой билет кому-нибудь из сослуживцев, у кого жена одевается лучше меня. В отчаянии он начал уговаривать ее: - Послушай, Матильда. Сколько это будет стоить - приличное платье, такое, чтобы можно было надеть и в другой раз, что-нибудь совсем простое? Она помолчала с минуту, мысленно подсчитывая расходы и соображая, сколько можно попросить, чтобы экономный супруг не ахнул в испуге и не отказал ей наотрез. Наконец она ответила с запинкой: - Точно не знаю, но, по-моему, четырехсот франков мне хватило бы. Он слегка побледнел: как раз такая сумма была отложена у него на покупку ружья, чтобы ездить летом на охоту в окрестности Нантера с компанией приятелей, которые каждое воскресенье отправлялись туда стрелять жаворонков. Однако он ответил: - Хорошо. Я тебе дам четыреста франков. Только постарайся, чтобы платье было нарядное. Приближался день бала, а госпожа Луазель не находила себе места, грустила, беспокоилась, хотя платье было уже готово. Как-то вечером муж заметил ей: - Послушай, что с тобой? Ты все эти дни какая-то странная. Она ответила: - Мне досадно, что у меня ничего нет, ни одной вещицы, ни одного камня, нечем оживить платье. У меня будет жалкий вид. Лучше уж совсем не ездить на этот вечер. Он возразил: - Ты приколешь живые цветы. Зимой это считается даже элегантным. А за десять франков можно купить две-три великолепные розы. Она не сдавалась: - Нет, не хочу.., это такое унижение - выглядеть нищенкой среди богатых женщин. Но тут муж нашелся: - Какая же ты дурочка! Поезжай к твоей приятельнице, госпоже Форестье, и попроси, чтобы она одолжила тебе что-нибудь из драгоценностей. Для этого ты с ней достаточно близка. Она вскрикнула от радости: - Верно! Я об этом не подумала. На следующий день она отправилась к г-же Форестье и рассказала ей свое горе. Та подошла к зеркальному шкафу, достала большую шкатулку, принесла ее, открыла и сказала г-же Луазель: - Выбирай, дорогая. Она видела сначала браслеты, потом жемчуга, потом золотой с камнями крест чудесной венецианской работы. Она примеряла драгоценности перед зеркалом, колебалась, не в силах расстаться с ними, отдать их обратно. И все спрашивала: - У тебя больше ничего нет? - Конечно, есть. Поищи. Я же не знаю, что тебе может понравиться. Вдруг ей попалось великолепное бриллиантовое ожерелье в черном атласном футляре, и сердце ее забилось от безумного желания. Она схватила его дрожащими руками, примерила прямо на платье с высоким воротом и замерла перед зеркалом в восхищении. Потом спросила нерешительно и боязливо: - Можешь ты мне дать вот это, только это? - Ну конечно, могу. Госпожа Луазель бросилась на шею подруге, горячо ее поцеловала и убежала со своим сокровищем. x x x Настал день бала. Г-жа Луазель имела большой успех. Изящная, грациозная, веселая, словно опьяневшая от радости, она была красивее всех. Все мужчины на нее смотрели, спрашивали, кто она такая, добивались чести быть ей представленными. Чиновники особых поручений желали вальсировать только с ней. Сам министр ее заметил. Она танцевала с увлечением, со страстью, теряя голову от радости, не думая ни о чем, упиваясь триумфом своей красоты, фимиамом успеха, окутанная, словно облаком счастья, всем этим поклонением, всеми желаниями, пробужденными ею, торжествуя полную победу, всегда сладостную для женского сердца. Они ушли только в четыре часа утра. Муж с полуночи дремал в маленьком, почти пустом салоне в обществе трех других чиновников, жены которых очень веселились. Он набросил ей на плечи накидку, скромное будничное одеяние, убожество которого не вязалось с изяществом бального туалета. Она это чувствовала, и ей хотелось убежать, чтобы ее не заметили другие женщины, кутавшие плечи в пышные меха. Луазель удержал ее: - Да погоди же. Ты простудишься на улице. Я поищу фиакр. Не слушая его, она бежала вниз по лестнице. На улице фиакра поблизости не оказалось, и они отправились на поиски, окликая всех извозчиков, проезжавших поодаль. Они спустились к реке, прозябнув и уже ни на что не надеясь. Наконец на набережной им повстречался дряхлый экипаж ночного извозчика, какие в Париже показываются только ночью, словно среди дня они стыдятся своего убожества. Он привез их домой, на улицу Мучеников, и они молча поднялись к себе. Для нее все было кончено. А он думал о том, что к десяти часам ему надо быть в министерстве. Она снимала накидку перед зеркалом, чтобы еще раз увидеть себя во всем блеске. И вдруг вскрикнула. Ожерелья не было у нее на шее. Муж, уже полураздетый, спросил: - Что с тобой? - Со мной.., у меня.., у меня пропало ожерелье госпожи Форестье. Он растерянно вскочил с места: - Как!.. Что такое? Не может быть! Они стали искать в складках платья, в складках накидки, в карманах, везде. И не нашли. Он спросил: - Ты помнишь, что оно у тебя было, когда мы уходили с бала? - Да, я его трогала в вестибюле министерства. - Но если 6 ты его потеряла на улице, мы бы услышали, как оно упало. Значит, оно в фиакре. - Да. Скорее всего. Ты запомнил номер? - Нет. А ты тоже не посмотрела? - Нет. Они долго смотрели друг на друга, убитые горем. Потом Луазель оделся. - Пойду, - сказал он, - проделаю весь путь, который мы прошли пешком, посмотрю, не найдется ли ожерелье. И он вышел. Она так и осталась в бальном платье, не зажигая огня, не в силах лечь, так и застыла на месте, словно мертвая. Муж вернулся к семи часам утра. Он ничего не нашел. Затем он побывал в полицейской префектуре, в редакциях газет, где дал объявление о пропаже, на извозчичьих стоянках - словом, всюду, куда его толкала надежда. Она ждала весь день, все в том же отупении от страшного несчастья, которое над ними стряслось. Луазель вернулся вечером, бледный, осунувшийся; ему не удалось ничего узнать. - Напиши своей приятельнице, - сказал он, - что ты сломала замочек и отдала его исправить. Этим мы выиграем время, чтобы как-нибудь извернуться. Она написала письмо под его диктовку. К концу недели они потеряли всякую надежду, и Луазель, постаревший лет на пять, объявил: - Надо возместить эту потерю. На следующий день, захватив с собой футляр, они отправились к ювелиру, фамилия которого стояла на крышке. Тот порылся в книгах. - Это ожерелье, сударыня, куплено не у меня, я продал только футляр. Тогда они начали ходить от ювелира к ювелиру в поисках точно такого же ожерелья, припоминая, какое оно было, советуясь друг с другом, оба еле живые от горя и тревоги. В одном магазине Пале-Рояля они нашли колье, которое им показалось точь-в-точь таким, какое они искали. Оно стоило сорок тысяч франков. Им его уступили за тридцать шесть тысяч. Они попросили ювелира не продавать это ожерелье в течение трех дней и поставили условием, что его примут обратно за тридцать четыре тысячи франков, если первое ожерелье будет найдено до конца февраля. У Луазеля было восемнадцать тысяч франков, которые оставил ему отец Остальные он решил занять. И он стал занимать деньги, выпрашивая тысячу франков у одного, пятьсот у другого, сто франков здесь, пятьдесят франков там. Он давал расписки, брал на себя разорительные обязательства, познакомился с ростовщиками, со всякого рода заимодавцами. Он закабалился до конца жизни, ставил свою подпись на векселях, не зная даже, сумеет ли выпутаться, и, подавленный грядущими заботами, черной нуждой, которая надвигалась на него, перспективой материальных лишений и нравственных мук, он поехал за новым ожерельем и выложил торговцу на прилавок тридцать шесть тысяч. Когда г-жа Луазель отнесла ожерелье г-же Форестье, та сказала ей недовольным тоном: - Что же ты держала его так долго? Оно могло мне понадобиться. Она даже не раскрыла футляра, чего так боялась ее подруга. Что она подумала бы, что сказала бы, если бы заметила подмену? Может быть, сочла бы ее за воровку? x x x Госпожа Луазель узнала страшную жизнь бедняков. Впрочем, она сразу же героически примирилась со своей судьбой. Нужно выплатить этот ужасный долг. И она его выплатит. Рассчитали прислугу, переменили квартиру - наняли мансарду под самой крышей. Она узнала тяжелый домашний труд, ненавистную кухонную возню. Она мыла посуду, ломая розовые ногти о жирные горшки и кастрюли. Она стирала белье, рубашки, полотенца и развешивала их на веревке; каждое утро выносила на улицу сор, таскала воду, останавливаясь передохнуть на каждой площадке. Одетая, как женщина из простонародья, с корзинкой на руке, она ходила по лавкам - в булочную, в мясную, в овощную, торговалась, бранилась с лавочниками, отстаивала каждое су из своих нищенских средств. Каждый месяц надо было платить по одним векселям, возобновлять другие, выпрашивать отсрочку по третьим. Муж работал вечерами, подводя баланс для одного коммерсанта, а иногда не спал ночей, переписывая рукописи по пяти су за страницу Такая жизнь продолжалась десять лет. Через десять лет они все выплатили, решительно все, даже грабительский рост, даже накопившиеся сложные проценты. Г-жа Луазель сильно постарела. Она стала шире в плечах, жестче, грубее, стала такою, какими бывают хозяйки в бедных семьях. Она ходила растрепанная, и съехавшей на сторону юбке, с красными руками, говорила громким голосом, сама мыла полы горячей водой. Но иногда, в те часы, когда муж бывал на службе, она садилась к окну и вспоминала тот бал, тот вечер, когда она имела такой успех и была так обворожительна. Что было бы, если бы она не потеряла ожерелья? Кто знает? Кто знает? Как изменчива и капризна жизнь! Как мало нужно для того, чтобы спасти или погубить человека. Как-то в воскресенье, выйдя прогуляться по Елисейским полям, чтобы отдохнуть от трудов целой недели, она вдруг увидела женщину, которая вела за руку ребенка. Эта была г-жа Форестье, все такая же молодая, такая же красивая, такая же очаровательная. Госпожа Луазель взволновалась. Заговорить с ней? Ну конечно! Теперь, когда она выплатила долг, можно все рассказать. Почему бы нет? Она подошла ближе. - Здравствуй, Жанна! - Но.., сударыня.., я не знаю... Вы, верно, ошиблись. - Нет. Я Матильда Луазель. Ее приятельница ахнула: - Бедная Матильда, как ты изменилась! - Да, мне пришлось пережить трудное время, с тех пор как мы с тобой расстались. Я много видела нужды.., и все из-за тебя! - Из-за меня? Каким образом? - Помнишь то бриллиантовое ожерелье, что ты дала мне надеть на бал в министерстве? - Помню. Ну и что же? - Так вот, я его потеряла - Как! Ты же мне вернула его. - Я вернула другое, точно такое же. И целых десять лет мы за него выплачивали долг. Ты понимаешь, как нам трудно пришлось, у нас ничего не было. Теперь с этим покончено. И сказать нельзя, до чего я этому рада. Госпожа Форестье остановилась как вкопанная. - Ты говоришь, вы купили новое ожерелье взамен моего? - Да. А ты так ничего и не заметила? Они были очень похожи. И она улыбнулась торжествующе и простодушно. Госпожа Форестье в волнении схватила ее за руки. - Бедная моя Матильда! Ведь мои бриллианты были фальшивые! Они стоили самое большое пятьсот франков."